Песочница

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Песочница » В школе » ВНЕ ШКОЛЫ - общение для всех!


ВНЕ ШКОЛЫ - общение для всех!

Сообщений 1 страница 10 из 10

1

Он, как всегда, ***ходит по школе. У меня уже мысль предложить ему место второго сторожа: ну что такое, в самом деле, человеку дома скучно! Каждый день, уже занятия закончились, уже продленка ушла – а наш историк, как тень Отца Гамлета, бродит и бродит… останавливаюсь у пустых гардеробных, окликаю:
- Алексей Николаевич! Вы, часом, не домой собрались?
Одет он, конечно, опять отвратительно. Этот вельветовый пиджак кирпичного цвета, на плечах белеют точки – думала, перхоть, нет, вылезшие нитки! Черные джинсы тоже уже кое-где разлезлись, скоро будет похож на старшеклассников с их этой повальной модой на художественное рванье… и мокасины не чищены. Господи Боже, неужели человек не знает о том, что на свете существует и ЖЕЛТЫЙ крем для обуви!
Но я стараюсь, этого, конечно, не показывать.
- Алесей Николаевич… Могу вас подвезти.
Он как-то суетится. Соглашается – слегка неохотно. Мы выходим с ним разморенный сентябрьский вечерок, кучи желтых листьев окружили школу. Мусор, по правде говоря, и никакой романтики в этом гнилье. Субботник надо устраивать. Распахиваю перед ним дверцу своей кремовой Toyota Caldina – практичная такая машина, цвет мою любимый, да и я сегодня в тон ей: такого же оттенка брючный костюм. Сажусь за руль, спрашиваю:
- Вы же на шлюзах живете? Ну, вот и я в свой поселок  через тот берег еду… Вы только, ради Бога, пристегнитесь, у нас сейчас с этим строго.
Завожу машину. Привычно сбрасываю с ног босоножки и задвигаю их под сиденье. Интересно, как он сразу уставился на мои ноги. Интересно! Лак вроде на ногтях самый деликатный, бирюзово-перламутровый, пятки у меня всегда обработаны… Мнется чего-то, ворочается. Ах, да!
- Можно курить – говорю я и открываю бардачок – Я тоже… балуюсь.
- У меня трубка…
- Да пожалуйста.
Я достаю свою «Вирджинию», он вытаскивает устрашающих размеров трубку, начинает колдовать. Чувствуя его взгляд, я усмехаюсь.
- Да вот… привыкла водить босиком. Так лучше ощущается машина. Да и ноги устают за день.
- Это здорово. Гм, не знал, что вы тоже курите. А детям мы запрещаем.
Выруливаю на улочку, идущую вдоль школы. Движение тихое, почти нет машин – вечерний час пик не наступил еще.
- Вы, Алексей… кстати, можно, без отчества? Спасибо. Так вот, я смотрю, вы поклонник такого педагогического принципа, что, дескать, не запрещай то – детям, что делаешь сам. Так сказать, мы тоже были молодыми, делали ошибки, да?
- В какой-то мере, да.
- А вам не кажется, что вы тут противоречите основному принципу воспитания любого человека в любом обществе? Наши ошибки нами совершены и осознанны. Мы должны передать этот опыт и оградить детей хотя бы от ЭТИХ ошибок. Своих они успеют наделать… если бы мы все отказывались от такого рода воспитания, то неизвестно, что бы было с ними. Они бы наш «опыт» отрицательный углубили бы и развили. Вы понимаете, что делаете? То есть вы отказываетесь от воспитательного момента в принципе…
- Зинаида, я не отказываюсь! Я пытаюсь быть честным сам с собой. Если я курю, я не имею морального права запрещать это почти взрослым ребятам!
- А кто вам сказал, что они «взрослые»? им что, уже по восемнадцать всем? Нет. Значит, давайте остановимся на букве закона. До 18 лет гражданин имеет ограниченные права – хоть по избирательному праву, хоть по приобретению алкоголя и сигарет. Нет, нет, не машите рукой! Это факт. Устраивать курилку в школе – значит провоцировать детей на совершение этих наших ошибок, причем это преступно: делать это, осознавая их вред и ясность. Они не осознают. А мы обязаны. И тут ваши честные и прекраснодушные рассуждения – это, простите, уход от решения вопроса. Давайте откроем в школе свободную продажу в буфете пива. А что? Допустим, для нас, для взрослых. Отвели уроки, купили бутылочку и пошли домой…
- А вы пиво любите?
- Терпеть не могу. Ужасный напиток. Кстати, а почему вы против сменной обуви?
- Я уже говорил кому-то. Это совок. Каким-то совком отдает – таскать в школу вторую пару, как бы говоря: ну, да мы знаем, что у нас улицы грязные, мы на них чистоту навести не можем, и в школе не можем навести чистоту, такую, чтобы эту грязь, заносимую с улицы, эффективно уничтожать… Вот мы и придумали паллиатив: дескать – мы такие чистенькие, в школе у нас сменка, а там, за ее пределами – гори все синим пламенем. Это, между прочим, из той же оперы: у нас в школе курение запрещено, мы белые и пушистые, а за углом… а за углом это нас не касается!
Я усмехаюсь. Мы как встали на светофоре. Смотрю: нахохлился, все не может трубку раскурить. Пропускаю ему стекло, с его стороны.
- Интересно, чем вам так советское время не нравится? Вы при нем выросли, как и я, бесплатное образование получили… в школе может работать… а?
- Это долгий ответ на сложный вопрос, Зинаида. Не готов! Ставьте два.
Я молчу. Выруливаю с перекрестка, требовательно гуднув желтой «Газели». Сплошные хамы за рулем.
- Это, Алексей, чистой воды практика. Нам невыгодно ссорится с городскими и обласным департаментами образования. Не-вы-год-но, понимаете? И нам невыгодно делать сменную обувь, которая в первую очередь отразится на посещаемости – ученики будут манипулировать фактом того, что они забыли… Видите, я вас поддерживаю, но совершенно по иным причинам. Чисто практическим. Революции нам не нужны, Алексей Николаевич…
- Алексей.
- Извините. Забыла. Кстати, зачем вам эти революции? Вы же все-таки не семнадцатилетний…
- Ага, я знаю. Если кто-то не хочет революции в двадцать, у итого нет сердца, но у того, кто хочет революции в сорок, нет ума… Ротшильд сказал. Мне, спасибо, еще полгодика до сорока. Еще есть время.
- Как хотите. Я тоже, знаете, по молодости была бунтаркой, даже письма какие-то подписывала… в студенчестве. Тогда, помните, перестройка, выборы ректоров, то-се… Собственно я и сейчас шокировать не боюсь. Но, Алексей, грамотно нужно шокировать, грамотно. А, во еще. Вот вы носитесь с этим «конкурсом симпатий». А на каком основании?
- Не понял вас.
- Что же тут не понять. Вы этим детям кто? Папа? Отчим? Опекун?
- Нет. Учитель.
Я начинаю раздражаться. Тоже мне, Лев Толстой! Всех любит… до всех дело есть!
- Во-от. Учитель. Ответственность по закону, несут за детей их родители либо опекуны. И вообще, я не понимаю… вам-то это зачем?! Я вас уверяю – они выйдут за порог школы и забудут вас, все эти ваши усилия сделать их жизнь ярче, что-то такое высокое вложить. Бесполезно. И придется цацкаться с новыми, а они тоже отучатся и забудут. Школа должна давать знания, их сумму, и не более ого. Это есть ее социальное назначение. А остальное - родители, религия, если кто-то верующий и общественные организации. Понимаете?
- Нет.
- Донкихотство.
- Цинизм.
- Нет. Социальный практицизм. Мы должны выучить человека, подготовить его к поступлению в вуз, кому, чтобы он стал полноценным членом общества, специалистом. В этом счете, кстати, школьная форма – элемент дисциплины. Организации. К тому же она, как вы сами понимаете, снимает социальное расслоение. Одна приходит в школу в старых туфлях, вторая – в голым пупом и пирсингом с бриллиантами, третий – в рваных джинсах. И что? Кто как себя чувствует.
- Черт! Зинаида, а вам не кося, что мы должны учить детей другому?
- Чему? Искусству самовыражения на пустом месте?
- нет! Тому, что все это, внешнее – туфта. И деньги туфта, и шмотки. Что надо смотреть не на то, как оде человек, а сто у него внутри. Что думает, что говори, что делает. А мы им вталкиваем все эти идиотские социальные ценности – надо быть богатым, здоровым… ладно, здоровым надо. Согласен. Но – БОГАТЫМ. Обеспеченным. Потом они приходят в офисы и тоже начинают учить нас жить: ах, ты в Куршавель не съездил?!  В Анталии не бывал?! Ну, дружок, ты лузер…
Я так резко поворачиваю в проулок с трассы, что его мотает к стойке крыши. Чуть не стукается.
- Вот как? А вы знаете, что по одежке встречают?! И я вам еще раз гвоорю: вы не имеете никакого права влезать в область моральных установок этих детей. Это дело родителей. Это во-первых. Во-вторых, вы ведь идее против целого мира, поймите! Везде в мире внешняя успешность, внешний вид, хорошая одежда, хорошие продукты – э
То признак успешности. А вы хотите им навязать искусственную и, мягко говоря, неочевидную систему ценностей.
Мы останавливаемся как раз у нового супермаркета – его огромное неоновое название горит буквами на начинающем сереть небе. Втиснуться почти некуда – все-таки вечерний час начался, машины и люди, люди и тележки…
- …и ни черта она не дисциплинирует! На ком-то форма эта смотрится хорошо, на ком-то – как на корове седло. Ваш костюм, простите, на Стелу Матвеевну надеть – что будет?! Прости меня господи, вырвалось… Форма обезличивает, они потом и в офисах все сидят в одинаковом черно-белом, и привыкают, что работа – это имитация, что это только внешний вид, пришел в корпоративной форме – можешь баклуши бить!
- Алексей… Простите, я забыла, мне продукты нужно купить. Со мной пойдете или в машине посидите.
Он прячет свою еще дымящуюся трубку в карман пиджака- тоже характерный жест прирожденного неряхи! – и смотрит волком.
- А… вы говорили, что бунтаркой в молодости были?! И ноги устают.
Некорректно, но стерплю.
- Ну… допустим.
- А слабо вам сейчас вот просто взять и пойти в этот роскошный супермаркет босиком?! Как вы и водите… так вышли небрежно и пошли. А? Вы же успешная женщина, автовладелица, какое вам дело, вообще, что там и как?
Я нервно смеюсь.
- Фантазер вы, Алексей Николаевич… Зачем мне это? Есть некая система, в которой мы все играем. Есть некие правила… Зачем их ломать, для кого, вол имя чего?! В-общем… со мной пойдете?
- Пойду! – угрюмо говорит он.

..В супермаркете у касс уже пенятся очереди. Я бару упаковку киви, бананы, бутылку розового мартини, сыр и французскую булку. Краем глаза вижу: Яхонтов зашел в вино-водлочный, долго морщится у полок, выбирает бутылку самой дешевой водки, потом берет медную селедку в упаковке, идет к кассе пристраиваюсь за ним.
- Будете пить в одиночестве?
- Да. Тупо напьюсь. А что, я уроки отвел…
Комментировать бесполезно. Он сам себя выдал. Никогда у него на кровати не будет сидеть блондинка с ухоженными ногами, никогда он не хлопнет дверцей своей машины… жалко мне его. Расплачиваемся за свои покупки, идем к моей «Калдине», свеженькой, кремовой, как \пирожное.
- вам на Шлюзы… куда?
- На улицу Рахманинова.
Проехать всего ничего. Я понимаю, что времени у меня мало. Выруливая из проулка, говорю – немного рассеянно – как бы кого не зацепить.
- Алексей, а ведь вы бы могли… Понимаете, мужчин в школе не хватает. Это нам так повезло – сразу трое в этот год. У вас бы могло быть все по-другому.
- Это как? По-другому?!
- Ну, у вас же первая категория? В следующем году ее подтверждать. Мы бы ходатайствовали, методическое объединение у нас в кармане. Получили бы высшую. А там – перспективы! Накинули бы за лабораторные, за внеклассную… Методсовет дал бы рекомендацию по вузам, вошли бы в репетиторский «пул». Глядишь, и все 16-20 тысяч в месяц выходило, как в меня… у нас, скажем так. Поступление- это вещь денежная. И жили бы хорошо, в свое удовольствие.
Молчит. Вижу, что на ноги смотрит. Ну, ничего. Голодным мужчинам другого не остается. Уж сколько их на этом сидении перебывало. Я торможу у светофора.
- Ну… вот. Дойдете?
- Дойду.
Он хватается за дверцу. Я останавливаю.
- Ну что, подумаете, Алексей? Вы начинаете, мне хочется, чтобы ваш взлет был у нас красивым…
- Подумаю! Счастливо!
Он хлопает дверью так, что моя бедная японочка содрогается. Я некоторое время стою, не обращая внимания на сигнал, закуриваю; сзади машин нет. Чтож, дурак будет, если откажется. Слава Богу, я вовремя перестала быть дурой. В свое время.

0

2

Да, милейшая Зинаида Леонидована, ДА!!! ПИЛ ВОДКУ!!! ПИЛ В ОДИНОЧКУ, ДЕРЖАЛ КУКИШ В КАРМАНЕ... купить меня решили, да?! Нуну, подумаем, за сколько можно продаться... чтоб было не жаль бесцельно прожитые годы... мать ее в душу...
а вообще, я еще и паззл собрал. Из трех затерых до невообразимости фото. точнее - двух зтерых, а последнее не очень. Фрагмент от Стиссеровой (10-й класс), от Презе и о Тавариль. А-атличненько!
и вот я смотрел на этот паззл, смотрел... такая карина... такое личико... знаю я это личико! надо идти к светлане. чай, последнююю сплетню она мне подарит?!

0

3

Предвечерний час. Мульпямяе – Раевских – Ковригина медленно идут по дороге от школы, но не по той, по которой обычно ходят все, а мимо забора какого-то склада. Раевских, несмотря на теплую погоду, в расстегнутой куртке на синтипоне и в высоченных красных сапогах с меховой оторочкой. Мульпямяе в обтягивающем кожаном и тяжелых черных сабо на платформе; Ковригина одета Проше всех – рваные джинсы, полосатая кофточка. Раевских постоянно ежится, дергает плечами, перебрасывает рюкзачок с одного плеча на другое.

-…да сколько она принесет-то, блин?!
- Один коробок, сколько…
- Во блин! Казза… Чо так мало?
- На косяк хватит. Даже на два.
- Да ну, блин… Че мало-то так?
- Дилера грохнули. Напряженка с этим…
- Во каз-за… Викуля, тебя чо Чича доставала?
- Да фигня. Типа по этой фигне… ну, на пляже.
- Она ее спрашивала, потому, что кипеш вроде та девка подняла…
- Эта сучка, что ли? Он типа тебя узнала, чо ли?!
- Ну, типа того.
- «Типа того»! Ты бы видела, как ее менты к школе привели вчера… типа узнать. Я уссыкалась. Вся морда раскорябана., глаз заплыл.
- Ну, я ей навешала неслабо… А чо она на тебя-то, Викуля?
- Да фиг ее знает. Тебя не запомнила, меня запомнила.
- Да ты ей только раз по почкам врезала, фигня…
- Короче, не заморачивайтесь, девки, Чича ничо не знает, порожняки гнала…

Они проходят мимо унылой кирпичной стены склада Медтехники, попадают на перекресток. Здесь торчит плоская фигура-указатель, блестя свеженькими красками: мальчишка перебегает дорогу. Раевских изумленно смотрит на знак:

- Оба-на! А это чучело че сюда поставили?
- Вчера. Я видел, как ставили.
- Это чо, типа, чтоб водилы афигели и тормозили, да?
- Ну. Типа того.
- А он деревянный.
- Гы. По пояс, блин… фанера.
-Да ну, на фиг, картонный.
-Да иди ты на хэ, коровень…
-Девки, пойдем посмотрим, че орать-то?!

Улица пустынна, машин нет – в этом районе оживление начинается только к вечеру. Девкам приходится пробирать к фигуре-силуэту по свежевскопанной черной земле – ее недавно взрыхлили при установке. Сабо Мульпямяэ проваливаются в жирный чернозем почти полностью, только Раевских идет легко в сапогах. Первой добирается до фигуры.

-Че я т говорила! Картон!
-Какой картон… как это, арголит это!
-И чо? Отсекись, блин, умная…
-А я тебе говорю – арголит, че ты на меня орешь?!
-Бл-ть, ну не фанера же. Спорим, я ему башку сейчас снесу?! Спорим?

По переулку, рыча, проползает «КАМАЗ». Увидев машину, приготовившаяся «снести башку» Раевских останавливается и мило улыбается водителю. То, молодой парень восточного вида, радостно скалится из кабины. Мульпямяэ показывает ему fuck. Грузовик скрывается за поворотом.
Раевских бросает рюкзачок на землю, примеривает и с размаху бьет по улыбающееся лицу картонного мальчишки-младшеклассника. Хруст – оторванная голова валится на землю.

-Видала?! Махом снесла…
-Ладно, пошли уже.
-Погоди. Щас ему еще по яйцам…

Раевских  вскидывает ногу в алом сапоге и ударяет по фигуре; но на этот раз та только гудит, содрогается. А Раевских отскакивает с руганью.

-Сука! Чуть каблук не сломала, прикинь…
-Коровень ты… ни хрена не умеешь. Вот, смотри.

Мульпямяэ поудобнее закидывает за плечи рюкзачок, вышагивает из сабо, несколько раз подпрыгивает на месте, и ударяет по фигуре голой пяткой, мастерки, с разворотом. В середине фигуры, на уровне брюк мальчишки появляется большая дыра – кусок арголита, вырванный ударом, вылетает на дорогу. Разгоряченная девушка, отбросив со лба упавшую прядь волос, довершает уничтожение фигуры: еще один удар ногой фигура, укрепленная на деревянном брусе, с треском валится вниз.

-Во как надо.
-Ну, ты ваще… круто!

В это время за забором раздается шум автомобиля – по звуку это автобус. Вика тревожно хватает Мульпямяэ за рукав:

-Валим отсюда, попалят!

Она первая бросается через дорогу, где  краснеют лабиринты гаражей. Раевских зачем-то хватает с земли легкую искалеченный манекен; все трое бегут – замыкает троицу Мульпямяэ с сабо в руках, мелькая босыми подошвами, испачканными липкой черной землей. Останавливаются они за углом гаражного ряда, пустынного. Мульпямяе  яростно трет ступни о шершавый бетон, стараясь счистить комки земли – та налипла даже между е большими блинными пальцам и ног, испачкала желтый лак на ногтях. Раевских бросает манекен в кучу опавших листьев, достает сигареты и зажигалку. Все трое закуривают.

-Слышь, а он горит?
-Че? Кто?!
-Рагалит той… горит?
-Я чо, знаю?

Раевских деловито присаживается у кучи, набрасывает на фигуру сухие листья, старые газеты и поджигает. Ползет удушливый дым. Над ними кружатся потревоженные вороны. Пламя быстро тухнет, противно пахнет сгоревшим пластиком, слоем которого покрыта фигура; она не горит, а тлеет – в районе снесенной головы.

-Вот сука! Не горит…
-Блин, палево. Нах тут в гаражах, костер делать?
-Щас я его…

Раевских оглядывается воровато. Гаражи молчат, как пирамиды Египта. Потом, ухмыляясь, и, совершенно не стесняясь подруг, задирает юбку, стаскивает с белых ляжек колготки с бельем. Присаживается над тлеющим картонным  младшеклассником и мочится на его яркий рисованный костюмчик. Тлеющий пластик шипит. Вика отворачивается, а Мульпямяэ смотрит на это с досадой.

-Ты придумала тож… пошли, блин, Ханум ждет уже.

Раевских поднимается, поправляя одежду. Мульпямяэ  закончила очищать ноги от грязи, всовывает испачканные ступни в сабо.

- Пошлите!

Троица удаляется в лабиринт кирпичных стен. Над крышами гаражей возмущенно перекликаются вороны. Пахнет гарью, мочой и гниющими листьями.

Отредактировано Три деффки с 11-го (2008-02-27 10:48:01)

0

4

Да, Нарусегава оказалась совершенно классической японкой – невысокой, худенькой, си с большими глазами, которые везде на наклейках, в комиксах детских. Про себя я подумала, что надо бы поинтересоваться столь странной чертой – все-таки я никогда не видела большеглазых японцев, когда работала в Доме Дружбы. Встретила ее у школы - потому, что позвонили из горотдела образования, поговорили [ЛС] быстро - все понятно, девочка приехала из Японии, по обмену, будет учиться у нас. Положила ее нехитрый багаж - один большой чемодан на колесиках, в багажник. Бедняжка, прямо из аэропорта... Распахиваю перед ней дверцу автомашины:
- Садитесь, Нару.
Садится почему-то на заднее сидение. Ну, это понятно – у них так принято, это наши обалдуйки лезут «в тачку» обязательно вперед. По советской привычке. Я с облегчением сбрасываю туфли, касаюсь педалей – не хотелось бы, чтобы японка  видела эту мою маленькую вольность, завожу мотор и объявляю:
- Нару, мы поедем в хороший русский ресторанчик… «Жили-Были». Традиционная русская кухня. Борщ… вы вообще, что-нибудь пробовали из национальной русской еды?
- Очень сожалею, но я не смогла до этого времени пробовать ни одного русского блюда – церемонно отвечает она.
Голосок звонкий и тонкий. Я опять отмечаю: хороший голос, женский, а не прокуренный, как у наших выдерг из 11-го класса!
- Тогда будем борщ и… пельмени. Не бойтесь, я пощажу вас желудок… Возьмем полпорции.
Я рассказываю ей о сибирских пельменях, о борще; сходимся на том, что пельмени – это традиционное азиатское блюдо, нару пробовала бурятские позы, когда была на фольклорном фестивале в Улан-Удэ. Когда уже заходим под деревянные своды ресторана, где нас встречают улыбающиеся официантки в сарафанах и кокошниках из пластика, я говорю:
- Что вы будете пить? Сок, минеральная вода? Можно, наверно, в честь приезда коктейль.
Все-таки она иностранка, ей можно больше, чем нашим…
- Я также сожалею, но я совсем-совсем не пью ничего содержимого алкоголь. Воду без газа, если можно.
Ай, какой молодец! Ну, ничего, мы ее сделаем форпостом нравственности в школе. Только бы еще трех оторв как-то вышибить отсюда… Эти мысли отвлекают меня, я рассеянно листаю меню, и не сразу откликаюсь на вопрос японки. Крохотными белыми ручками она ощупывает грубую поверхность столешницы.
- А это очень старое дерево, да?
- Восемнадцатый век – небрежно говорю я – вообще, весь дизайн этого места создан по крупицам, все очень натуральное, из старых русских городов.
Не говорить же ей, в самом деле, что такие столы клепают артели плотников, протравливают морилкой, искусственно состаривая и покрывают особым, шероховатым  и грубым лаком! Ложь во спасение.
Я делаю заказ. Потом откидываюсь на жесткую спинку, расстегиваю одну пуговичку на кофточке – все-таки уже неофициальное общение, спрашиваю:
- Нару… вы знаете, я хочу предупредить: наши дети очень, э-э, дерзкие. Система обучения такая, что они имеют больше… скажем так, возможностей, нарушать правила и меньше наказаний за это получают. Насколько я знаю, в Японии все наоборот. Так вот, мне бы не хотелось, чтобы вы оказались в неприятном положении… например, подойдет к вам взрослая девушка, из одиннадцатого класс и, например, попросит денег. Резко. Ну, знаете, это такая шутка – я натужно улыбаюсь – Во-первых, вы ни в коем случае не давайте. Во-вторых… э-э, как вы будете, ну, защищаться, скажем? Я думаю, вам сразу, немедля надо обратиться к кому-то из взрослых и…
- Я надеюсь, что я смогу постоять за себя – перебивает она меня совершенно спокойно – Я занимаюсь искусством карате. Уже с четырех лет занимаюсь карате, и я не имею проблем в этом.
- Очень хорошо! Тогда я за вас спокойна…
Приносят салат. Я сконфуженно понимаю, что совсем забыла про палочки. Но нару, улыбнувшись худеньким личиком, вынимает из рюкзачка палочки в особой коробочке. Какая она хорошая, в этой белой блузке, форменной клетчатой юбке и гольфах. Просто чудо, а не ребенок! Во всех бы наших так одеть… ничего. Оденем. Придет время – в бараний рог скрутим. Александра Владимировна ВОВРЕМЯ ЗАБОЛЕЛА.
- Какая у вас красивая школьная одежда, Нару – говорю я, глядя, как она маленьким ртом тщательно берет салат с палочек – В Японии все ходят в форме.
- Да, у нас это обязательная одежда. Это называется сайлор-фоку.
- Вот! А мы наших обалду… простите, наших детей не можем уже два года заставить. Ходят в рваных джинсах, с разноцветными волосами. Ужас!
Я смотрю на нее и про себя думаю: ну ничего, ВОТ ЭТО БУДЕТ КОЗЫРЕМ в нашей борьбе я Яхонтовым и волосатиком-физиком. Все складывается лучше некуда.
- У нас, Нару, в школе вообще сейчас сложная обстановка. Некоторые перемены… не всегда в лучшую сторону. Но я думаю, вы, как иностранка, займете ПРАВИЛЬНУЮ ПОЗИЦУЦИЮ, если речь зайдет о вашей личной… позиции, да. Кстати, вы же не курите?
Она качает головой. Деликатно.
- Да, я не курю.
- Замечательно.  У нас это, к сожалению, такая распространенная беда…
Так, ясно. Курить при ней нельзя. Хорошо, что в машине я не достала сигареты!
- Но другие… да, наверно, вам будет неприятно…
- Меня не волнуют другие люди, которые делают плохо.  Я не обращаю внимания, если только они не доставляют мне проблемы.
С салатом покончено; нару отпивает воду – ту приносят горшочек с борщом с пампушками. Девочка снимает крышку, маленьким носиком втягивает запах…
- О, это очень вкусно, наверное… Суп?
- Да это суп. Украинский суп, borsth.
- Спасибо вам за знакомство с вашей кухней.
- На здоровье.
Я смотрю на ее белые кроссовки, выглядывающие из-под скатерти – сбоку. Да, эту девочку надо сделать союзницей и построить по ней, как по артикулу, всю нашу запорожскую вольницу.
- Вы занимаетесь спортом… Ах да, карате! Им же занимаются без обуви, да?
- Да. С голыми ногами.
- Скажите, а у на вы тоже так будете заниматься? Нет, это здорово, просто у нас не так чисто, как в Японии. Да, вот что – вам придется носить специальную обувь на физкультуру… Учитель, Матильда Ос… просто Матилда-сан, наверное, она требует либо чистые кроссовки, либо заниматься босиком.
- Я думаю, босым можно ходить только на пляже. И то не в жаркий день. Нельзя терять свое лицо, как у нас говорят. Мы нигде, кроме дома и секции карате, не снимаем обувь, это неуважение к окружающим.
-Браво!
Я потираю руки. Смотрю, как девочка ловко управляется с ложкой – не хуже, чем с палочками. Родители наверняка научили. Кстати…
- Нару, меня знаете еще что интересует… у вас нехарактерный для Японии разрез глаз. Европейский такой. Это, наверно, от родителей, да?

0

5

Я ограничилась салатом и сделала вид, что всласть поела борща, благо он был в горшочке; не при моей диете столько есть! А вот нару показала хороший аппетит, съела всю порцию – забавно было смотреть, как пельмени она тоже легко ест палочками! – и решительно встала из-за стола. Я сначала оторопела; потом она, видя мое смущение, растерялась.
Простите, я сделала что-то не так?
- Нет, нару, просто нам нужно еще подождать, когда принесут счет…
Она покорно села на место.
- У нас счет приносят с каждым заказным блюдом – замели она удивленно – О, я поняла, что я сделала неправильно. У вас в стране принято вставать со стола только когда встал хозяин, а у нас наоборот – приличия требуют подниматься первым. Извините!
- Ничего, нару.
Через четверть часа мы уже ехали в машине обратно. Я ощущала безумную усталость от какого-то напряжения. По пути Нару рассказала о системе отметок – они обозначаются у них буками: A-5; B-4; C-3;D-2; и очень редко E-1.Ну, у нас тоже – колы редки. Сказала, что еще не решила, чем будет заниматься в свободное время. Сказала ей про свободное посещение, но девочка воспротивилась:
- Уроки я хотела бы посещать на уровне всех, почему я должна отличаться от всех?
Я усмехнулась. Ну, ладно. Жаль, конечно, что так за ней будет мало контроля и она, чего доброго, она связи заведет НЕ С ТЕМИ, С КЕМ НАДО. Посмотрим… какой бы инструмент постоянного наблюдения за ней придумать?
Вот мы и вьехала в коттеджный поселок «Изумрудны» мимо будки охраны. Отпираю электронным ключом дверь подъезда, поднимаемся в лифте, пахнущем лавандой, открываю дверь квартиры... Она должна этой девочке понравиться. Стиль модерн, "богато и круто". Бросаю:
- Не разувайся, у меня домработница…
И прохожу вглубь. Потом оборачиваюсь – девочка идет за мной, держа в руках свои игрушечные кроссовки и белые гольфы.
- У нас принято разуваться дома! – упрямо говорит она.

Только теперь я понимаю, где я видела такое лицо с такими глазами,  и слышала такое имя…

Отредактировано Коломенская З., завуч (2008-03-01 05:46:34)

0

6

Как это было в тот день? Да, да, за день до субботника… Решил я прогуляться по лесу. Пойти от школы не по улице, а той самой дорогой, которой мы с Юлей Презе так и не пошли. Хорошо. Лес в ярких копнах листьев с серо-зеленым велюром хвои. Сыровато пахнет, но свежо. И тут вперед, на тропинке, у двух черных сосен замечают черную же фигуру. Стоит у сосны. Я шаг замедлил… мало ли что, помешаю еще. Но фигура стоит неподвижно: черный  плащик, черные колготки, туфли и все остальное – черное. Даже голова кажется черной – в этом лесном сумраке. Я подошел. Коснулся плеча; фигура не пошевелилась – словно замороженная. Заглядываю в лицо…

Тамара… Лицо мокрое. Минимум косметики, а то бы оно явно показало слезы, нет; слезами только пахнет. Да, знаете, слезы- пахнут. Как-то пронзительно, неуловимо. Чувствую – что-то неладное. И серо-зеленые глаз – остановившиеся, тусклые, как старые часы, у которых кончился завод еще век назад.
- Тамара! Что случилось… вы тут стоите…
- Стою.
- Гм. Э-э… я бы сказал: «Присядем», но тут вот пуфиков не поставили.
Она улыбается какой-то слабой улыбкой, ерошит темно-рыжие волосы. Потом вдруг суетливо немного, смущенно раскрывает сумочку, висящую на плече.
- Вы… не поможете? Открыть?!
Я с изумлением смотрю на водочную «четушку», белеющую пробкой из недр сумочки. Прищуриваюсь:
- Гм? Так сразу?! Чаю не испив…  Ну, давайте.
Я веду ее к знакомому обрубку сосны. Отчего знакомому -  оставим за кадром. Когда-то она огромной трубой преграждала тропинку, рухнув от старости и ветхости, приехали из лесничества, распилили… но убрать все  напиленные цилиндры не хватило сил. Осталось два. Теперь место вокруг них щедро усыпано одноразовым стаканчиками, окурками, обертками из под сыра плавленого и чипсиков… Хорошее место. Умиротворяющее. Тома, ничтоже сумнящеся, садится на бревно, подминая под себя плащик – я тем более без колебаний.  Сыро? Ну и плевать. В этом мире вообще сыро и прохладно.
Медленно откручиваю водочную пробку.
- Видел я вас нынче… в кабинет директорский заходили, да? Там Коломенская сейчас.
- Да.
- О, ну ясно… Поди, спрашивала: «С кем вы, мастера культуры?».
- Спрашивала.
Я подаю ей открытую бутылку, оглядываюсь.
- Вот только закусить…
- У меня есть…
Снова открывает сумочку, достает две трогательных апельсинки – каждая в своей упаковочке. На черную вытоптанную землю падают ослепительно оранжевые ошметки кожуры. Картина в духе раннего импрессионизма. Худые бледные пальцы Тамары управляются с апельсином, как китайские палочки с кусочком соевого творога.
- На…
- Благодарю.
Делаю большой глоток – водка обжигает горло. Передаю ей. Она тоже отхлебывает по-мужски смачно. И жует е апельсин а последнюю его корку. Я закуриваю.
- Пусть я буду нескромным, но чертовски хочется узнать, что вы ответили… С вами? Или с нами.
- С вами.
- Э-э… то есть, с ними или с нами?
Она не отвечает. Механически пережевывает апельсиновые дольки, одна из них падает на землю и катится под ствол оранжевой личинкой. Во муравьям радость.
- У меня дочь – вдруг глухим голосом, смотря неподвижно в багряную палитру леса, говорит женщина.
- А! Ну, это… это хорошо, наверное.
- Наверное. Во Владивостоке.
- Кто?!
- Дочь.
- А-э…
Я окончательно теряясь, не зная, что сказать. Тамара делает торой глоток, не дожидаясь меня. Приходился деликатно забрать у нее из рук водку – при этом я натыкаюсь на ее пальцы, они леденят металлом.
Она закуривает и только тогда чуточку успокаивается. Стряхивая пепел на эти оранжевые ошметки, пламенеющие на земле, говорит:
- У меня был тогда депрессняк… Три года дома, крыша поехала. Ну,  пыталась… пыталась совсем покончить. Не важно. Попала в психушку. Седьмое отделение, неврозы. Хорошо, встретила знакомого из медакадемии, он вытащил через полтора месяца. А муж быстренько продал квартиру, забрал маму, дочь и во Владик. А мне остался только иск о лишении родительских прав.
Я тихонько ахаю. Потому, что другой реакции придумать невозможно.
- Вот и летаю – глухо роняет она, почему-то часто моргая – Каждый год. Все, что заработаю – на дорогу и на подарки.
- Но… а…
- Он директор пароходной компании. Большая шишка. Ему все можно.
- Черт!
Я тоже отпиваю водки. Вот какие ведь дела. А ведь она была такой уверенной в себе, язвительной, хладнокровной, тогда, в курилке. Что же произошло?!
- Знаете, как того охранника уволили? – вдруг спрашивает Тамара.
- Нет… погодите! Который в школе работал, молодой.
- Да. Шиллер рассказала. Кто-то из этой троицы… пришел в гардероб, зашел. Потом зовет: помогите, тут вешалка упала. Он заходит, а за него девушка голая запрыгивает. Совсем голая. Ногами-руками обхватила. Ну, он обратно. А двое остальных уже решетку гардероба бац! – на замочек, он ключи на столе оставил. Ну, вот пока он в решетку колотился, и ее с себя стряхивал, они на мобильный это все – бац! Бац!
- Мда… И что потом.
- А что? Снимки распечатали, директору и родительскому комитету на стол. Его тут же, за пару часов рассчитали. С позором.
- А ее?!
- А что ее? Пьяная, мол, была. Ну, на учет поставили. Да только им, всем троим, по барабану эта милиция.
- Ну… блин! Ну, дела!
- Так вот, Шиллер сказала, что если я не за них, то со мной тоже так будет.
- Как?!
Она первый раз поворачивает ко мне свое профильное такое, характерное жесткое лицо и усмехается.
- Алексей… много ли надо? Зашла в методкабинет, чашечку кофе выпьете? Выпью. И отключаюсь, допустим. А в себя прихожу, на мне уже старшеклассник со спущенным штанами… Долго ли мне ноги развести, да кофточку с меня снять, титьки вывалить?! Ничуть.
- Но…
- Вот и но. А у него на фото только голый зад будет виден. «Рас-врат», как говорят Вера Евгеньевна налицо. То есть на заднице. И все – с волчьим билетом из образования. Мне это Елена Владимировна в красках расписала. Со вкусом. Старшеклассника, сказала, не проблема найти. Водку дайте.
- Чего?
- Водку, говорю, дайте сюда!
Она отхлебывает чуть ли не половину оставшегося  и снова по-мужски вытирает губы тыльной стороной узкой ладони. Потом берет у меня сигарету, только что зажженную и начинает курить.
- Чудеса у нас… в решете! – бормочу я – День от ото дня решете… Она хоть соображает, что говорит?!
- Да уж, наверно. Диктофонов я с собой не ношу. КГБ за мной не следит.
Тамара молчит. Смотрит на лес усталым взглядом, щурится на свет, брызгающим желтым душем из дырок в кронах сосен.
- Вы разворошили осиное гнездо, Алексей… Николаевич! Теперь пощады не будет.
- Но почему, черт подери?! Что я такого сделал?
- Вы выступил против Системы. А система такого не прощает. Матрица… Смотрели?
- Да.
- Матрица не прощает, если ее взламывают. Никому. Вокруг вас сейчас создадут вакуум. Меня… отсекли. Не знаю, чем ударят по Игнатьевой.
- У нее… у нее по-моему, две дочки!
- Да. В другой школе. А вы же знаете, все школы – сообщающиеся сосуды. Пара звонков, кому нужно. И Света – в карманчике. Лютых спровадят на пенсию, это легко. Мама в Казани, туда-сюда. Кто еще?!
- Дебенгоф. Она не сдастся.
- Так ее сдадут. Она же основные деньги… и удовольствие не в школе получает. А в секция  областной федерации баскетбола. А секция ютится в здании, принадлежащее МУО, горотделу образования. Отберут помещение.  Потом кинут деньжонок спортивным чиновникам, это такие мерзавцы… Коренастые дядьки с пивным животами. И все ваша Дебенгоф, была  вышла. А физика – она усмехнулась – просто придушат тихонечко. Придирками. Он так красиво говорить не умеет, как вы… глаголом жечь сердца людей.  Все – тогда точечным ударом уничтожат вас. И будет у нас в школе тишь да благодать.

Я закрываю лицо руками – массирую, обычно я это делаю с похмелья, а тут… Где-то тоскливо перекликаются птички.
- Господи – бормочу я – Да чтож мы все такие-то? Как же нас просто задавить, задушить… Мы не рабы, рабы не мы.
- Просто… просто вам терять нечего, Алексей. Дети, семья? Поняла, отстала. Извините.
- Да ладно! – огрызаюсь я, хватаю бутылку.
Поле недолгого молчания женщина бормочет:
- Так что если Шиллер это устроит, то во Владивосток я больше не поеду…. Точно… Эх, Алексейниколаич! А вам никогда не хотелось сделать какой-нибудь безумный поступок?
- То есть?!
- Ну, совсем-совсем…
- На крышу школы залезть и петухом покричать?
- Нет.
- не знаю…
Я осматриваюсь – в лесу, знаете ли, тянет на подвиги. Но не на те, о которых говорит Тамара. Вспомнил: она же говорила, что она с Камня-на-Оби, хулиганка.
Я молча встаю, отхожу. Присматриваю. Дерево…
Сзади шорох. Оборачиваюсь.
- А во давайте… побегаем, а?
- Да что вы… Тома, да стойте же!
Но уже бесполезно. Она хохочет. Она сняла свои бархатные черные сапожки и припустила по лесной тропинке, в темных колготках. Разбрызгивая ногами Литву, хвою, какие-то сырые скользкие лужицы. Плевать! Плащ развевается, будто меж деревьев полетела какая-то большая черная бабочка. Подхватив недопитую водку, и ее сапожки, я бросаюсь за ней.
Сумасшедший бег по лесу. Она смеется, прыгает от меня за деревьями и кулончик на груди сверкает искрой, и это все – быстро, мелькание, как в новомодном фильме, и шуршание листьев, как аккомпанемент. Последняя неделя тепла… Скоро будет холодно и слякотно.

Она пробежала далеко. Тропинка спускается вниз, там конечная остановка в город, там стекляшка-магазин, где угрюмо пьют пиво алкаши и среди ошметком недоеденных чебуреков расхаживают голуби, жирные, как индюки на ферме. Перед редкой завесой берез она останавливается. Колготки забрызганы лесной грязью, на края плащика налипли багряные медали. Тамара тяжело дышит.
- Я пит хочу! – капризно говорит она – Я возьму лимонада.
- Погодите… я схожу.
- Нет! – он в упор смотрит на меня потемневшими серо-зелеными точками – Нет… Блин! Хоть раз в жизни, а?! Плюнуть на всех и вот так… Ага?! Уронить свой «ымыдж», чтоб ему пусто было!
Я хмыкаю. Вспоминаю, как примерно то же самое я как-то предлагал Коломенской. Не дождавшись моего ответа, Тамара разворачивается, и, яростно расписывая лиственный ковер, идет туда – за березы, через улочку, в магазин, где ее ноги оставят на кафеле грязные следы, где алкаш поперхнутся пивом, но продавщицы не сразу заметят странное несоответствие наряда покупательницы и… и все ей продадут.

Я присаживаюсь на корточки, допиваю водку. Мрачно. Невесело мне.
Женщина возвращается через пять минут, неся в руках маленькую бутылку минералки и продолговатый тетрапак сока Rich. Да, это как раз самый тот сок для ее нынешнего облика. Я поднимаюсь с колен.
- Не арестовали?
- Нет. Только один мальчик маленький спросил: а вам не холодно? Представляете, он в куртке, шарфом затон… Очумели люди.
- Как же вы поедете?
- Плевать. Такси возьму. Они вон, у тротуара стоят, на выбор.
Она свинчивает с треском крышечку и жадно пьет сок.
- Тамара… - я изо всех сил стараюсь подобрать нужные слова – Вы только того… не сдавайтесь!
- Не дождетесь… Лишь тот достоин счастья  свободы…
- …кто каждый день идет за них на бой! Гете – улыбаюсь я.
- Вот и умничка. Педсовет у вас там, говорят, намечается?
- Во сколько?
- Завтра. У секретаря спрошу.
Она вдруг смеется. Но уже не надрывно, а расслабленно. Опускает глаза вниз – смотрит на разорванные ткань колготок на правой ноге.
- А знаете… Наташа, секретарь, призналась мне в чем? Он последние дни испытывал дикое желание Шиллер кнопку в кресло подложить. Директорское. Но Александра Владимировна вовремя вернулась… Прощайте, Дон-Кихот а ля Мэгре! Забрав у меня свои сапожки, бесцеремонно, она уходит за березы, в струящуюся завесь света. Я слышу ее смех от тротуара, потом хлопает дверца, фырчит мотор… Машина ухала.
Вот так все это и было.

0

7

Ну, то, что Литвинова тоже не выдержит - это было ясно. Уже сажусь в такси и тут - опа! Тамара Семеновна Литвинова, собств. персононой, в одних рваных колготах на грязных ногах, и в плаще в магазин. Пьянющая!!! И обратно. С минералкой... Запить, наверное??? Водитель аж повернулся: "Знакмая, что ли?". Да нет, говорю, дурочка местная, наверное....

Я, конечно, ничего не сказала. Но если будут спрашивать - подтвержу!

0

8

...Сегодня на уроке анатомии Николай Владимирович объясняла, как высчитать индекс массы тела, я посчитала, и получилось, что у меня нормальные показатели. А Руднев подсмотрел и на весь класс заорал: «С такой жопой! И вписалась в норму!» - и заржал. Танька Арнольди хотела ему по башке дать, но он увернулся. А Герштейн так тоненько ухмылялась… Да все ржали. Особенно Блага… Они все время ржут...

Не знаю, что делать... пошла домой, одна как всегда – в парк, реветь… Смотрю, пацаны сломя голову из магазина несутся. Точно, у Галки Галиевой - день рождения. Пацаны и из других классов ей столько цветов надарили, что на парте не помещались. Да и понятно, ведь она такая красивая - брюнточка с длинными волосами, в розовом платьице, как у Барби, с огромными серо-голубыми глазами... А главное - тоненькая-тоненькая, и ножки стройные, как палочки… И герштейн - сама ведь говорила, что мясо любит! нет, ниче ее не берет - худая, как щепка... поэтому и злая такая.

Вот почему так? Она и торты ест, и спортом не занимается, а природа ей такую фигурку подарила... Я уже 10-й день после каждого приема пищи бегу в туалет, чтобы мама не видела, и засовываю два пальца в рот, пока все не выйдет. И ничего... Живота как не было так и нет, зато бедра все те же 107 см... Большим теннисом с детства занимаюсь. Регулярно в бассейн хожу. Но почему все не помогает? Ведь везде пишут, что диета и спорт решают все проблемы. Ну неужто я одна такая безнадежная?...

Отредактировано Аязян Ксения, 11-Г (2008-03-15 05:45:55)

0

9

…И вот я дома. В своей пустой, холодной и неуютной квартире. Я долго ходил по ней, слушая, как скрипят старые половицы – музыкально; потом подошел к окну, налил себе еще сотню граммов в стакан и тянул эту водку сквозь зубы, сознательно увеличивая ее силу. А там, за окном, набухал дождь. Он набухал и, наконец, прорвался, как полиэтиленовый ракет. Почти без грома – просто потоками воды. Моментально вспенились тротуары, истекли болотцами газоны, твердь стала водой, и дух безвидный носился над ней, аки в какой-то там день творения… меж этой водой и небом. А какая-то грусть не отпускала. Победа? Ну да, победа. Коломенская на выходе запнулась о порог и налетела на вешалку. На лице у нее все это время царила полуулыбка - совершенно отдельная от тела, как у Чеширского Кота. Это означало одно: наверху осталась только скорлупа коломенской. Гладкая и блестящая, как ее высокий лоб, а сердцевина разбита, раздавлена, прекращена в кровавое месиво… О, господи! Если такие страсти бушуют среди нас, учителей, то что же тогда от учеников требовать?! Шиллер готова была расплакаться. К частью на выходе из методкабинета упала в объятия Збруевой и они пошли по коридору, громко обсуждая весь этот «Бардак».
Я ушел первым.

Я стою сейчас в своей пустой квартире, медленно, глотками пью водку, налитую в стакан – специально, чтобы опьянеть; и вспоминаю, сколько всего было в этой картине. Отсюда в небытие, в никуда ушла одна женщина и один маленький ребенок, чтобы никогда, никогда больше не вернуться ко мне, как бы я этого не хотел; здесь я чокался стаканом с зеркалом, справляя тризну по безнадежно просранной первой половине жизни и сюда по моему зову пришла та, с которой я благополучно просрал вторую половину. Бог ты мой, сколько видела эта квартира… и оргии во время моего недолгого холостякования, и моих многочисленных любовниц, от преподавателя консерватории до профессорши, от мозолисторукой шоферши бензовоза до простой молоденькой уборщицы. И сейчас она пуста и уже пуста очень долго, долго, долго.
За окном полоскал это мир дождь, как безнадежно грязное белье и только разноцветные кнопки зонтиков изредка скользили в пелене – большинство граждан оказывается застигнутой первым осенним дождем врасплох; кончается затянувшееся лето, валится на головы снегом – а точнее, водой, неприятная мысль о том, что сейчас снова слякоть, грязные улицы, промозглый ветер и не пойти в лес на шашлыки.
И в этот момент раздался звонок.

Я не смотрел, сколько было времени. Я вообще редко смотрю на часы вечером. Вечера долги и бессмысленны, как товарный состав – мелькают не часы, а постылые номера вагонов. Поэтому мысли, характерной для добропорядочного гражданина: «А кто бы это ком не мог бы быть в такое время?»,  меня почти никогда не возникает. Если меня не будят в шесть утра. Так вот, я пошел к двери и открыл ее… и изумился.
На пороге стояла вика Ковригина. Сказать, что она была мокра – значило ничего не сказать. Скорее всего, она долго стояла в самой середине водопада; дождь разложил ее черные волосы на составляющие, на каждую волосинку отдельно, и, как талантливый, но чудаковатый куафер, уложил их вертикально вниз по бледным худым щекам. Вод пропитала ее одежду, состоявшую из майки и курточки-ветровки, и джинсов с аппликацией и большой лужей собралась у худых бледных ступней, попиравших грязноватый пол лестничной клетки – они тонули в этой луже, и вода капала с остроносых туфель у ней в руках, и вообще – отовсюду…
- Вот… я…
- Проходи! – я моментально оценил ситуацию – вот ванная. Раздевайся. Сейчас сухое найду.
Я закрыл за ее спиной дверь.

Ну, и что ей предложить? Я рванул в соседнюю комнату к шкафу. Начал яростно вываливать оттуда все. Не так много у меня туалетов. Не в мужской же халат с голыми японками ее закутывать! В итоге я все-таки нашел матросские белые штаны, привезенные приятелем из Сингапура и старый, но добротный десантный тельник. С этим подошел к двери, постучался – не заперто, открыл, сунул туда руку с одеждой: «Бери сухое». После некоторой паузы, но взяли. Слышно было попискивание клавиш мобильника. Или еще чего-то там…

Когда Вика вышла, рассеяно вытирая полотенцем мокрые волосы, я закончил приготовления. Бросил на диван пару жидких подушек с грубой тканью наволочки, видеодвойку поставил на табурет, на второй, похуже – электрокофейницус песком. Девушка остановилась в проеме, отделяющей «большую комнату» от коридора.
- Я… извините меня… на маршрутку опоздала! – пробормотала она – с девками заболтались. А тут дождина такой.
- Понятно. Садись давай… на диван. Кофе будешь?
- Ага.
Пока я заваривал в бронзовобокой турке кофе и пытался осмыслить сей казуистический выбор: одиннадцатиклассница пришла вечером домой к одинокому педагогу?! – Вика сушила волосы и осматривалась. Говорила она как-то напряженно, роняя слова точно серебро из пригоршни – нехотя, и водил глазам по стенам.
- А это… видак, да? А он как телевизор, показывает?
- Нет. Я не переключаю.
- А… там «Дом» идет.
- Не смотрю
- А что вы смотрите?
- Ужасы, триллеры, вестерны и катастрофы.
- А мелодрамы?
- Терпеть ненавижу.
- А что это за картина на стене?
- Сальвадор Дали. «Геополитическое наблюдение ребенка за рождением человека».
- Нефигасс-се… как вы все это запоминаете?!
- В разведшколе специально учили…
- А «Это я, господи!» - это че, Библия типа?
- Нет. Это Рокуэлл Кент, роман.
- А-а… А эта машинка пишущая, да? Работает.
- Работает. Она в городском отделении НКВД в 36-м стояла.
- О… А эта бутылка пустая, да?
- Пустая. Это о ямайского рома…
Тут до меня доходит.
- Тебе холодно?!
- Немного… Я сейчас.
Спрыгивает с дивана, быстрый перестук худых голых пяток по полу – и приносит из прихожей, где сбросила с плеча свою прокисшую от оды сумочку – плоскую бутылочку. 250 граммов коньяка «Старая Рига». Вика игриво поболтала густо-коричневым содержимым, поставила на табурет.
- Я тут случайно… ну, девки сунули типа!- запинаясь, пробормотала она.
- Ну-ка, дай руку…
Я коснулся ее худых пальцев. Девушку и правда, била крупная дрожь; казалось, в унисон грохоту дождя по соседнему застеклено балкона.
- Не, родная… это надо по другому.
Через минуту я вышел из кузни. В руке – стакан с такой же темной жидкостью Только мутной.
- Это чо?
- Водка с перцем. Сможешь выпить?
- Блин… а может просто водки?
- Нет, не пойдет. Это лечение.
Она покривилась, но, тем не менее, глотнула храбро. Глаза расширились, она закашлялась, схватилась за предусмотрительно подставленную минералку.
- А-а-афигеть… Я чуть не померла. Лучше просто водка!
- Ну-ну… Ты не пить пришла, а греться.
- А… курить можно?
Я усмехнулся.
- Кури. Чтож с тобой поделаешь. Итак уже ситуация непонятная… кури – я пододвинул пепельницу, стал сам набивать трубку.
Сигареты у нее почему-то не промокли. Она сазу их выложила, когда вошла – странно. Только целлофан на пачке слегка отсырел. Новая невскрытая пачка «Парламента». Она открыла ее легко, сунула в рот сигарету. На скулах сразу пролегли жесткие складки.
- А музыки у вас… нет?
- Почему… вон! – я кивнул на старый музыкальный центр.
- Давайте поставим чо-нибудь. И киношку тогда!
- Ты разве спать не хочешь? Завтра ведь к первому уроку я тебя подниму – тут я посмотрел на часы: половина двенадцатого.
- Не-а!!!
Она сказала это так, будто я предложил ей аутодафе. Хмыкну, наклонился и покопался в дисках. «Дорога на Маллхолланд»… нет, это сложно… «От заката до рассвета»… наверняка смотрела! Вот. «Гринхаус». Вставляю диск в щель приемника.
- А это че такое?
- Хороший, качественный трэш… от Родригеса и Тарантино.
- Че? Трэш?!
- Ну, много крови, много киков, вампиры, покойники… Будем смотреть?
- Ага.

…когда на видео пошли первые кадры якобы рекламных роликов несуществующих фильмов, талантливо слепленные оскароносной парочкой, а потом прозвучала первая пальба, Вика заскучала. Она выкурила вторую сигарету, пару раз взялась за коньяк, но я покачал головой – не хочу. Я и правда, не хотел коньяка – напиток сей употребляю исключительно в одиночестве. Ибо располагает он к несуетным размышлениям о тщете мирской. И все-таки мне ее было жалко. Жалась она на диване в этой старой тельняшке, бросала взгляды на окно, затянутое темнотой, и тут я услышал постукивание. Что такое? Опустил глаза. Красноватые худые пятки выбивали легкую чечетку о крашеный пол.
- Ты что… не согрелась до сих пор?
- Немножко…
- Тьфу, чтож с тобой деть… Ладно. Ложись на живот. Массаж сделаю.
Я осознавал двусмысленность ситуации. Поэтому… поэтому уронил под диван пару дисков.
- Ты что?
- Да сейчас подниму… ложись, ложись.
Ее голые ступни закачались у меня перед носом. Я положил на них ладони – холод этих худых конечностей обжег руки. На экране герои Родригеса кричали дурными голосами.
Начал массировать. Она покачивала ими, взвизгивала. Посмеивалась.
- Ты что делаешь?
- Разогревающий массаж ступней. Это уж наверняка…
И тут она изогнулась. Так что растопыренные пальчики дернулись и шлепнули меня по щеке. Выпятила зад, обтянутый белыми матросскими штанами. И проворковала:
- Между прочим… на мне нет трусиков…

Я ВСЕ ПОНЯЛ. Надо же быть таким идиотом. Одной рукой нашарил пульт. И заговорил сонным голосом, как старый марабу.
- Массаж ступней иногда вызывает болезненные ощущения, потому, что каждая массируемая точка отвечает за определенный орган. Боль – это знак того, что в этом органе проблемы… например, вот…
- Ай! Больно!!!
- Я об этом и говорю. Или Вт…
- Аааа!!! Да больно же, блин!!!
- К сожалению, придется терпеть…
Ее вопль заглушил взорвавшийся аналогичным звуком телевизор. Там кого-то заживо драли в клочья. А я буквально прыгнул на нее, и притиснул к дивану – теперь дрыгающиеся худющие конечности оказались в моем распоряжении. Мельком подумал, что хорошо, что она при всем желании не дотянется руками до лица… а соседи… а что соседи? Постучат по батарее. У меня  сверху – крыша, внизу две глухие старухи, справа – алкаш Витюша. Перебьются.
Она орала, как бешеная кошка. Суставы хрустели в пальцах. Я  понимал, что ей больно, но утешался тем, что первый раз больно всем. Ван Ху Цын, старый китаец, преподавший мне эти уроки, тоже за свою жизнь слышал немало таких криков. Ступни, вскормленные обувью, каблуками и кроссовками, хрустели и скрипели, как заржавленные шестерни, которые принудил вращаться. В моих руках они согревались. Девушка визжала, колотила руками по дивану, выбивая пыль, потом затихла – видимо, вцепилась зубами в подушку и только шлепала худыми ладонями.
Я ослабил хватку.  Пару раз еще выгнул эти нежные, нагревшиеся пальчики. И отскочил.

Она с воем свалилась с дивана, кинулась на кухню. Хорошо, не сшибла видеодвойку. Подождав секунд двадцать, я вернул звуку его нормальный тембр. Как раз в это время по батарее снизу все-таки  возмущенно заколотили – но тут же успокоились. Я не спеша вышел на кухню.
Вика стояла у раковины и плескала воду на лицо - и на пол, на голые ноги. Ее вырвало, очевидно, и теперь она мучительно переживала все случившееся, заодно умываясь. Повернув ко мне мокрое лицо, она прохрипела:
- Я чуть не сдохла!!! Дурак!!! Дурак ты!!! Дай… выпить…
Я молча вернулся в комнату. Поразмыслив, скрутил  пробку с флакона с коньяком. Плеснул в стакан, на дне которого еще оставалась водка и вынес ей. Она проглотила его одним махом, не заметив даже остатком перца. Видимо, тот тоже разом потерял свою жгучую остроту.
Выпив, она потребовала:
- Сигарету!
И бессильно опустилась прямо на пол в кухне, игнорируя задвинутую под стол табуретку, вытянув ноги, которые сейчас казались еще более худыми и красными от прилившей крови. Особенно по контрасту с белыми подвернутыми штанинами. Я бросил ей сигареты и зажигалку.
- Сейчас?
- Че?!
- Сейчас как?
- Иди ты в жо… ох! Все болит!!!
- Ничего. Сейчас перестанет – жестко бросил я – Зато у тебя гармонизировался процесс обмена веществ, вышли шлаки… и все такое. Погоди, я принесу полотенце.

Зайдя  ванную, я взял с полочки ее мобильник. Почему она его оставила здесь… немного пощелкал кнопками… все ясно… я не большой мастер в этом идиотском устройстве, но SMS-сообщения читать умею. Все ясно. Когда я вернулся в кухню, она уже спала. Неловко, завалив голову, обвешанную мокрыми прядями набок. Я послушал пульс, дыхание, потом положил под голову подушку и накрыл пледом с дивана. Плед не закрыл ее голые ступни… ничего, у меня тепло… На тощей щиколотке с остатками плохо сбритых волос – остатки листика. Осеннего листика. Все кончилось, кончилось лето!

А потом я тихонько прокрался в прихожую. Взял с полки походный фонарик. Приник к двери. И бесшумно повернул задвижку.
Я сделал только одну ошибку. Надо было сразу направить луч фонарика в лицо – но я поздно вздернул его черный пластиковый цилиндр. И получил пятно света, выхватившее чьи-то ноги в огромных босоножках на платформе, и визг – в лицо. Что-то упало, загремело, две тени полетели по лестнице, фонарик так и не поймал их, ни катились вниз лавиной. На третьем отворилась дверь, послышался глухой мат – это сосед-охранник, ладно, пузырь поставлю…
Все стихло.
Я вернулся в комнату, допил остатки водки – без перца, выключил видео, взвел будильник и просто – да, очень просто лег спать на диване.

Утро. Я стаскиваю плед с тела Вики она трясет головой. На худой щеке под спутанными волосами – рубчатый след от подушки.
- Вика, быстро, ванную. Твоя одежда высохла.
Она, как лунатик, бредет туда. Долг фыркает, умываясь. Появляется уже в своем – и курточка, и джины с аппликацией, высохшие на змеевике, стоят колом, шуршат и скрипят. Тупо смотря на меня и щурясь, плюхается на табуретку. Я молча подаю ей большую кружку с горячим кофе.
- Такси – говорю я – будет через 15 минут. Пей. А через полчаса у тебя первый урок. Физика.
- А… ты… то есть а вы?
- А мы сегодня болеем. Больничный я достану.
Вика мелкими глотками отхлебывает кофе, кутаясь в куртку. Я пододвигаю к ней бублик – оказывается, у меня и такое угощение есть! А потом кладу перед ней маленькую штуковину. Как блесна для удочки. Блестящую.
- Это че?! Плейер, что ли?
- И диктофон впридачу – ласково говорю я – Я его под диванчик сразу пложил, как только ты пришла. Мало ли что…
- Блин! Догадался, что ли?!
- Para bellum.
- Чево?!
- НичАво. С вами держи ухо востро… На нем записано все, что происходило с момента, как я тебе начал массаж ступней. Оры и визги. Ну, а чтоб никто ничего не подумал, на фотоаппарате, который твои подруги выронили в подъезде… Хорошая техника, не разбилась! Там сейчас фото – как ты тут спишь совсем одетая, в кухне.
- Это… блин, на фига это?
- Для порядку. Плюс твой коньячок с клофелинчиком в качестве улики. Вы только слишком туда много сыпанули… Думали, я отрублюсь с первого глотка, да? А ты откроешь дверь, пошлешь им смс-ку… с телефона, предусмотрительно оставленного в ванной… мол, приходите, девки, он готов. И меня с тобой без штанов сфотографируют. Состав преступления налицо, так? Кончена карьера историка, верно?! Соблазнила! Хорошо вы задумали. Только не учли, что я в любой момент готов к войне. К провокации. К  отпору. Я не умею расслабляться. И врасплох меня не застать. Тем более таким сопливым дурочкам, как вы…
Она несмело усмехается. Жалко так. Защитная реакция.
- Но я же кричала!
- Да хоть бы мычала. Сеанс массажа я готов повторить перед любыми экспертами. А он синяков на теле не оставляет, не говоря уже обо всем остальном… так что десять раз подумай, если подруги надоумят тебя заявление написать, ага?!
Она тоскливо допивает кофе. Волосы ее высохли и даже завиваются колечками на концах – романтично. Передо мной сидит худая нескладная девчонка, хлебнувшая лиха в своей скудненькой жизни и щедро делящаяся этим лихом с другими. Мне ее жалко… но из жалости суп не сваришь. Был бы я ее отцом…
- Вот дурак… - бормочет она.
Я шлепаю ладонью по столу.
- Хватит! Ого, вон и такси. Вперед.

В коридоре я сую ей в руку сумочку, куда запихнул мобильник. Она таки и выходит, на площадке я ее нагоняю:
- Вика! Туфли?
Она неверяще смотрит на свои ноги – которых, видно не чувствует, и неуклюже обувается на площадке. Потом я провожаю ее до дверей подъезда. Потрепав по плечу, ласково говорю:
- Вика, открой рот…
Она машинально открывает. Я сую туда недоеденный бублик и так вот, с бубликом, легонько выталкиваю из дверей. В квадратное мутноватое окошечко мне видно, как она садится в ожидающее ее желтое такси. Не зря я ему заплатил заранее, за час простоя. Проснуться за меньшее время она бы не смогла.

0

10

С мамой разругались совсем. В результате она меня к Танюхе Арнльди на день рождения не пустила. А все из-за чего! Из-за одежды! Я просила ее купить расклешенные джинсы с заниженной талией - они ведь стройнят! - а она отказывалась. Она вообще мне только сама одежду покупает - юбки-фонариком черного или темно-синего цвета, штаны классические, от которых моя попа просто огромной кажется, блузки с накрахмаленными воротничками - моя маленькая грудь совсем пропадает. А сегодня она совсем с цепи сорвалась, когда про джинсы услышала! Ты, говорит, что, проституткой стать хочешь? Всем трусы показывать? Я тебя для чего рожала, чтоб ты мне в подоле в 16 лет ребенка принесла?! Тебе об учебе думать надо, а не о джинсах. Вот выучишься, тогда и будешь себе сама покупать. Господи! Как она меня достала!!! Ну, почему та же Ковригина всем чуть ли не зад показывает, и Мульпямяэ... а мне нельзя...

...О каком ребенке она говорила, когда я не целовалась ни разу. От меня все пацаны как от спидозной шарахаются. Всю жизнь буду сидеть в каком-нибудь институте научном одна и останусь умной, страшной, старой девой... как Шиллерша та же...

0


Вы здесь » Песочница » В школе » ВНЕ ШКОЛЫ - общение для всех!