За бывшей Старобазарной, а точнее, там, где Каменка ныряет под деревянный мост, а нитка Транссиба уходит вправо, начинается Будаговская улица. Пройти еще немного – и Инская улица упирается в косой лог, а тут только добротные, но грубые на вид, с крохотными окошками-бойницами, дома ломовых извозчиков, королей Московско-Сибирского тракта. Ранним утрам тут лениво покрикивают петухи, простужено побрехивают собаки… В воздухе курится серебряный, кисейный утренний дымок – то ли остатки тумана, то ли стаявшая под первым солнцем роса.
Приказчик входит в один из таких домов крадучись, бесшумно скользя тяжелыми сапогами по доскам. От большой русской печи на него испуганно оборачивается простоволосая, чернявая молодая женщина в затрапезном  домашнем платье. Но рукава этого платья, пережившего не одну штопку, закатаны, а ноги босы – и то и другое выдает в ней мещанку, произошедшую из крестьянского сословия: ступни широковаты по-сибирски, крупнокосты, и такие же запястья с сильным руками. Эти руки, застыв держат на весу горшок с едой, который она хотел поставить в печку.
- Ты ставь, Клавушка, ставь ужо… - ласково улыбаясь, говорит Приказчикъ – Порфирий-то дома?
- На съезде Порфирий. Овсу прикупить хотел, да Барабинские цену ломят. Покуда шкалик с ними не опрокинет, не выгорит… - говорит робко женщина, заканчивая свои прерванные приготовления.
Меж тем глаза Приказчика обшаривают комнату птистенка; на икону в углу он не крестится, проходит к кровати с никелированными шарами, присаживается. Баула, который прежде был у него в руках, уже нет; он щурится на печку, которую разжигает женщина. Потом крякает смачно:
- Клавушка, ты как печь растопишь, баньку подумай. А еще сходи до товарища Артема, и скажи, пусть придет, да закладку в поленнице вытащит. И подумает, что это да к чему, а я пока попарюсь.
Женщина суетливо бросает розжиг и подбегает к Приказчику: становится на колени, круглые и белые, снимает с него сапоги. На икрах, открытых платьем, вздуваются мускулы – дело-то трудное. Разув гостя, Клавдия отходит боязливо с сапогами в угол. В избе потрескивает разгорающаяся печка, начинает пахнуть наваристо – мясом, да немного дегтем от сапог Приказчика. Тот снимает через голову свою парадную рубаху.

…Через полтора часа тот же приказчик, до пояса голый, сверкая мускулами и телом в парой темно-бурых шрамов на груди, возвращается в избу; он в галифе, штрипки волочатся по земле за желтыми заскорузлыми пятками. Тут уже вовсю духарятся щи, на столе стоит заткнутый газетой шкалик, сама Клавдия сменила платье – теперь ее босые ноги шуршат из-под красного сарафана, а за столом сидит неразутый худой черный человек с выжженной каким-то огне бородкой, по фамилии Сулимов.
- Здоров, Николай!
- Здрав будь, Василий…
Приказчик по-хозяйски садится за стол, небрежно отодвигает шкалик, и убирает разложенный на столе «Томский губернский листокъ». Под ним обнаруживаются бумаги желтоватого цвета с чертежами.
- И что? Закладку-то смотрел.
- Смотрел. Железяки. В масле. Ручная работа – как-то лениво говорит Сулимов и часто моргает.
Похоже, у него тик. Приказчик испытующе смотрит на него и говорит, не обращая внимания на копошащуюся в углу Клаву.
- А это? Разобрался?
- Разобрался, кудыть… - так же сонно отвечает Сулимов, а потом резко вскидывает внимательные черные глаза на Приказчика – Митральеза это, Василий. Страшная сила… С допусками для ручной точки. Так-то вот…
Приказчик мотает головой. Как-то странно, будто удивляясь. Потом решительно свертывает желтые бумаги и прячет в карман галифе. Придвигает шкалик к стаканам.
- Ну, что… видать, не зря инженер с собой через всю Рассею чемоданчик-то это таскал, верно?
Самогон журчит в мутноватое стекло стаканов.