А сама, кстати, думаю, почему же он не спрашивает про то, где будет жить... Сколько стоит? Да ну... Вообще, за нашу летнюю кухню в разгар сезона можно и шестьсот рублей в сутки брать - так Лилька говорила, но я так не думаю. Ну, рублей двести с него взять в сутки, а может и сто пятьдесят. Плохо, дед не сказал! Я вообще деньги ненавижу. Все они погные, как эти, арсеновские. Там хороший топчан есть, дедом сколоченный, и гамак есть под навесом. Сортир- ясное дело, за сараем. Плитку газовую можно будет туда поставить, мы все равно летом во дворе готовим... в летней печи. Полы в детней кухне хорошие, струганые, деревянные... только ведь он мыть попросит. Как часто? Ладно, разберемся. Рыбу ест? Ест. Ну, вот погоди, дед придет с уловом... Там и барабулька, жареная - пальчики оближешь! чехонь дед может привезти, бычок, а если к Азову пойдет, там и пеленгас... отличный... Но лучше хамса и бычок! Уж этим я его накормлю. Что еще? Пусть сам говорит... Вот. Тесноватая она, эта леняя кухня, но зао уютная. На ночь я ему овчинное одеяло дам, оно ужас какое теплое... ну, и белье-все такое, конечно... У  Лильки можно попросить старые телек, антенну прикрутить, только как, не знаю - он покзывает плохо, но... может, и починит? Он умный, похоже, соображает... Лилька рублей за сто в сутки отдаст... Или меньше...
В общем не знаю я. Из меня показчик-продавец плохой. А про босые ноги я все сказала. Странные они, эти приезжие. Все почему-то этим интересуются - вон, как Сережа. Про места я ему потом расскажу... мне по фиг, мне сейчас надо уозу найти и загнать!

Мы уже спустились с «моего» холма, как я называю небольшой плоский горб земли, зарослей кустарников – тут наш небольшой огород, дед умудряется выращивать даже арбузы – небольшие и не очень сладкие. За сладкими в судак приходится ездить… или тут с машины можно договориться, купить… так вот, идем по дюнам. Наши голые пятки плотно гулко стучат по слежавшемуся песку – вот тут, эти двести метров он, плотный, как асфальт, тут во время ливня бежит ручей, и с гор наносит твердую глину; а там рыхлый, в нем будут утопать ноги, но он крупный и никогда не бывает раскаленным, в самую жару… Я думаю, о чем мне говорить с этим умным, вежливым парнем и меня охватывает отчаяние. Я вообще говорить не люблю. А то, что я могу сказать, мне почему-то потом запоздало кажется чепухой.. поэтому мне приходится выкручиваться; заметив на бархане дюн белое пятнышко, я рассказываю, что коза наша Машка – умная, но хитрая и упрямая, мерзавка. Бегать будет по всему лугу, и ведь прятаться умеет в кустах – подогнет ноги и… ее не видно! Так оно и есть – стоит нам приблизится к полоске дюн, белую пушинку сдувает.
Я говорю:
- Давай, двинем прямо к баракам… Она если побежит, то к Кошаре. А там ей один путь – мимо дома Федота пробираться, в каменоломни она не пойдет. И тут мы ее увидим и если что – наперерез!
- Давай – соглашается он – Слушай, у вас тут такая местность интересная… как карман в горах. Или чашка.
- А это и есть чашка. Вулканическая. По весне один геолог с семье тут отдыхал. Ну, он делу и сказал. Что в каком-то там… юрковском периоде тут был вулкан, который выбросил из себя вот эти вот… горы, сто ли.   Мы прямо на жерле. Его песком засыпало за эти годы… ну, за миллионы, наверное, лет.
- Тут, наверно, климат особый?
- ну, почти. Типа того. В судаке дождь, на море шторм, а у нас сухо, только пасмурно. Но уже если у нас ливанет! – я смеюсь – то место, где мы сейчас прошли, переплывать можно.
- Слушай, а что за бараки?
- Там лагерь был после войны. Ну, пленных немцев, потом еще каких-то там… предателей, сюда сгоняли. Они камни долбили.
- А ты говоришь, рельсы… а они зачем?
- Не знаю. Вроде эстакада раньше в море уходила, далеко , на полкилометра. Потом ее взорвали , да и уровень поднялся.
- Хм. Значит, что-то добывали и вывозили. На кораблях...Как думаешь?
- Да ну это… это неинтересно. А вот про Черного Пастуха – это вообще, реально!
- Да ну?
Мы взбираемся на дюны; тут вроде и гладко, а надо знать, куда ступать между желтоватых барханов, поросших заячьей капустой и мышинником. Я подаю ему руку, когда он скользит на песке и мне на секунду стыдно: ведь у меня жесткая ладонь, с мозолями от весла и от стирки.
- А когда его убрали, лагерь-то? – пыхтит он.
- Дед рассказывал, что в середине пятидесятых. Он еще тут жил некоторое время. Он же у меня Крым освобождал от немцев.
- Сколько же ему лет, деду твоему?! Если он еще в море на три дня уходи?
- Он четырнадцатилетним в оккупацию попал, а потом в партизанский отряд. В Ставрополье – я решительно сворачиваю с темы: рано еще ему про деда! – Так вот, слушай… Тут в гражданскую войну, в 19-м, что ли, поселился мужик. Ну, такой видный из себя, все говорили, что бывший любимый пулеметчик батьки Махно. Ну, типа как много людей погубил, и дал зарок больше к оружию не прикасаться. Его белые пытались в армию взять, но он так и не пошел. Разбил тут вот, к горам, виноградник, у него там и вышка была небольшая. А тут вот – кошара, он овец пас. Ну, в двадцатом белые из Крыма убегали. И он подобрал какую-то девушку. Еврейку. Ее белы где-то захватили ну и… С собой таскали… она, эта – я смущаюсь, откидываю с лица волосы – ты понимаешь, короче… заставляли ее… а когда убегали на пароходах, бросили. Ну, вот ее и нашел Пастух. Пригрел у себя.. Он от нее ничего не просил, просто…
Мы подошли к краю дюн. За ними сразу, резко начинается луг – его высокая трава, словно бы так и не тронутая зимним снегом, стоит прямо и ровно. Она сухая, как порох. Вот понаедут туристы – кто-то обязательно пал пустит. Дальше – заросли орешника… я снова с сомнением смотрю на голые ноги моего нового знакомого.
- Та ость… ноги поколешь.
- Ничего. Привыкну.
- Нам надо там посмотреть – по следам, куда Машка пообжала…
- А как мы в траве следы найдем?!
- Да просто. Она же стебли поломает, когда ломанется. По этому следу и определим.
А черные, закопченные стены бараков – перед нами. Сложены они из бурого, местами черного вулканического камня – таскали из каменоломен поэтому их и не тронули – ни на кирпич не растащили, ни сожгли. И ржавые стальные ребра на крыше – рельсы.
- Знаешь, тут Арсен… ну, хозяин «Маячка» хотел гостиницу устроить…
- В бывших бараках?
- А ему что? Ну, набрал в Судаке рабочих, привез. И на вторую ночь  они разбежались отсюда. Это ночью было – бежали, говорят по шоссе, прямо, как безумные, орали. А двоих там мертвыми нашли. Арсен даже милицию вызывать не стал – отвез их куда-то, бросил. Говорят, от испуга померли…
- Тьфу… жуть какая. Ну, так и что? С Пастухом?
Я скупаю на жесткий ковер. В голую подошву впивается сразу жесткая шерсть сухой ломкой травы. Она крошится между пальцами; но мне не больно. Точнее – я почему-то люблю боль. Я ее люблю преодолевать, ощущать, как она ломается внутри меня и слабнет – вот как ломается эта колючка, в труху, под коричневатым большим пальцем. Мой спутник иногда ойкает.
- Видал… полоса, как бревно тащили? Это Машка. Нет, стерва, в каменоломням погнала! Ладно… так вот, ну и как-то после уходя белых приходит сюда отряд чекистов. И к Пастуху. Так-твою перетак, показывай свою жидовку, белую подстилку. Ну, он вроде как нету у меня никакой жидовки! А был среди чекистов один, он раньше пастуху помогал, молоком торговал, забирал и сыр делал. Вот он и говорит: обманываешь, старик. Спрятал ты ее где-то… обыскали они кошару – пусто. Старик и говорит, ладно, ваша взяла. Пойдемте, покажу. И повел их было на виноградник. А девушка-то в это время с овцами-то пряталась, шкуру овечью на себя натянула и в ними, в стаде. Они ее и не заметили. А только отошли от кошары, старик оборачивается – пылает она! Кто-то из отряда, смеха ради, поджег. Пастух туда бросился, они за ним. И кричит ей – выходи, сгоришь… так хоть живой останешься…Я замолкаю. Черные каменные лабиринты остаются по правую сторону. За ними – резкий ломаный силуэт гор. Тропинка идет вверх – еле заметная. Я наклоняюсь и сдергиваю с колючего куста клочок , белый.
- Видал? Ма-ашкин…
- А дальше что?
- Сгорела она. Заживо. Не захотела второй раз на поругание отдаваться. Ну, старик видел все это. Тогда этот, который знакомый, достает револьвер с одним патроном и говорит: чтож, кончить тебя надо, по-хорошему… да ты, говорит, трижды георгиевский кавалер, унтер-офицер бывший. На тебе, мол, застрелись сам. Ну, старик взял револьвер. И пальнул. Только не в себя. А в ихнего командира. Наповал. Ну, они его саблями и зарубили
Мы почти вышли к месту. За орешником начинаются крупные валунные завалы – каменоломни. А вот слева возвышается на столбах скелет, наполовину ободранный, дощатый. Я киваю.
- вол она, его кошара. На столетних каких-то бревнах стояла. После войны из нее снова сторожку сделали… да только уже много лет тут никого нет. Нехорошее место. Ладно, сейчас вон спустимся и прямо почти к дому Федота Тимофеевича выйдем. Машка либо  там, либо мы ее так домой и отпугнем.
И тут из кустов доносится знакомое блеяние. Я вздрагиваю. Не обращая внимание на моего друга, лезу туда… Машка, белея шерсткой, спокойно стоит в орешнике. Обычно она объедает листочки молодые, но… сейчас стоит спокойно-покойно. И тут я вижу: о шеи Машки тянется веревка, с которой она убежала, и веревка эта натянута. Конец ее уходи в траву… и делаю шаг к этой траве… к этому кому…
- Оотрожно! – вскрикивает парень.
Но я  уже и сама поняла. Веревка намертво зажата в зубьях огромного стального капкана. Он почти новый, пахнет машинным маслом и сталью. Видимо Машка перескочила его, но намокшая, в несколькими узлами, веревка потревожила пружину. Капкан захлопнулся на ней, а не на Машкиной ноге. Умная коза – не стала дергаться!
Парень перерезает веревку перочинным ножиком; я, слегка робея, тяну за нее – и Машка покорно блея, идет за нами. Сама, что ли , напугалась?
С неприязнью поглядывая на черную, закопченную будку – она обгорает каждую весну от пала, но стоит; мы спускаемся вниз, снова на полоску дюн. И заканчиваю даже сердито, потому, что чувствую, что мой спутник ничему не поверил. Опять меня дурочкой считают!
- Так вот! С тех пор Черный Пастух тут бродит. И мстит каждому, кого встретит, без разбора. Мстит за эту девушку. Кого со скалы сбросит, кого на железный штырь оденет, там, в каменоломнях... кто-то просто с ума сходит… но, говорят, если девушка немелованная выйдет к нему ночью. Ну… как сказать? Ну, голая совсем, то он не тронет ее, а наоборот, все будущее расскажет. И может даже место показать, где золото батьки Махно лежит, вот!
Все это я выпаливаю одним духом. Коза поглядывает на меня одобрительно и вроде даже кивает острой головой.

да уж, последний раз я танцевала... где ж я танцевала? ...ага в каспийске, на вечере в городской библиотеке, куда устроилась подрабатывать... лезгинку сначала, а потом... да, вальс... с одним... а тут - так смешно! во дворике нашем... Машка проестует, шарашит копыами по загородке... а руки у него сильные...
И тут нас настигает первый грохот. бабахнуло. как по ушал доской С треском!!! я его отталкиваю - Ьеги в дом!, а сама бросаюсь как раз в сторону летней кухни. дам стоят два большие бочки из-под дизельного горючего - мы набираем в них дождевую воду! Надо сдвинуть с них тяжелые крышки и отвести желобок, чобы из переполнившихся емкостей не хлестало во двор... Да, и еще одна такая бочка перед домом.
Пока я мечусь по двору, с неба бухаются первые капли. крупные, как голубиные яйца!!!

Когда он выскочил под дождь, я конечно, немного смутилась. Не от себя… от него. Какое у него тело! какие мускулы рельефные! Я от таких тел замираю и даже как-то… пальцам ног холодно. Что-то такое внутри идет. Первый раз я это ощутила в Эрмитаже, когда меня мать меня возила… я ведь совсем маленькая была – лет семь… или… не помню! Или это было, когда тетка Алиса, мамина сестра, крупная женщина с темными "усами" над верхней губой, повезла меня в Москву? И мне было то ли 13, то 14… последнее счастливое лето в Дагестане… Не помню. А еще я видела такие тела у парней-греков в Судаке, когда с  делом ездила продавать кефаль… как они мне нравятся… эти мышцы под медной кожей, эти сильные, крупные ступни… и руки, загрубевшие, и в то же время тонко отлитые, безволосые, прямые…
Но что это я? дождь хлещет стеной, я вся стала моментально мокрым, бросаемым в волнах веслом, ноги вязнут в водоворотах бегущей по глине воды. Три бочки. Две на задах, одна во дворе. Те, что на задах, чуть приподняты над землей на кирпичах; у них надо выдрать из низа деревянные заглушки, чтобы старая и слегка отдающая тухлой ржавчиной – пусть остатки ее снесет этот ливень, очистит дно и стенки с паутиной… снова будет полная бочка свежей, чистой и холодной воды… Потом взобраться по этим кирпичам и сдернуть тяжелые крышки. А  бочка, которая во дворе, ее надо перевернуть,  подождав пока в ней наберется на ладонь – и потом снова поставить, там нет дырки внизу… он забавно пляшет под дождем в своим мокрущих джинсах  ставших черными… очень белая кожа… но хорошая грудь, сильная… волосы прилипли к шее; он красивый, как тот бог греческий, которого я видела в атласе… да, когда я сидела ночами в библиотеке, сторожа ее, я  пересмотрела все книги… русских книг было немного, но они были нечитанные – у шикарных альбомов по искусству еще слипшиеся странички, их никто ни разу не открывал… я была первой.
- Давай за мной! – кричу я мокрым ртом, в который тут же хлещут струи и бросаюсь к первой бочке.
Не дожидаясь, пока он разберет мою фигуру в этом сером водяном месиве, пробиваемом только сполохами молний, я бегу к первой бочке – у самого сарая. Опускаюсь на колени, утопая в липкой грязи и обеими руками принимаясь вытаскивать пробку… волосы мокрые, падают на лоб, приходится мотать головой и фыркать… он рядом. Отстраняет меня, хватается за деревянный обрубок. Чтобы не упасть, я отстраняюсь и – да, едва не падаю, при этом наступаю ногой на его ступню – отчего горячую, ощутимо, даже в этой холодной влаге… и хватаюсь руками за его талию… какое непривычное ощущение! здесь так мало хороших тел. Почти все с пивными животами, или неестественно худые и бледные; редко когда заскочит белозубый смуглый черт из судака – с машиной из рыболовецкого совхоза, крикнет пару веселых сальностей в кузова – такой же голые по пояс, озорной, сильный и исчезнет в клубах пыли… устыдившись своих ощущений, я отпускаю руку и шлепаюсь в грязь – вырвавшаяся из дырки струя – теплой, какой-то мохнатой воды бьет мне прямо в грудь, заливает живот. Я подскакиваю.
- Крышка!
Он лезет с той стороны, я с этой, не удобнее – хоть обломки кирпичей впиваются в голые подошвы, я могу уцепиться за них пальцами… пара движений… стальной круг  с лязгом срывается и падает в грязь… волна этой глины окатывает его джинсы… ничего выстираю…
- Вторая… слышь, вторую давай!
Тут мне удается самой вынуть затычку; но я поскальзываюсь и не дотягиваюсь до крышки. Надо подлезть… так, ясно! Здесь стояли два чурбака, которыми я совсем недавно подперла дверь сарайки… черт, их катить оттуда.. я хлопаю его по полечу, показываю, как надо сложить руки… Он кивает мокрым лицом с бриллиантовыми каплями… складывает руки лодочкой… я встаю на них, цепляясь за его плечи, касаясь его тела… удивительное ощущение… я стою, поскальзываясь, на его руках и пятками ощущаю, какие нежные у него руки… совсем без мозолей… эта крышка легче, я откидываю ее далеко.

Мы бросаемся во двор. Дождь усиливается, хотя кажется, что некуда – итак, нет ни неба, ни земли, только дождь под ногами и над головой, все это – дождь…мои ступни почему-то горят… Хватаюсь за ржавый край.
- Наклоняй на меня!
Он наклоняет. Чавкает, хлюпает грязь. Он поскальзывается. Бочка всей тяжестью валится мне на ноги – край царапает по щиколотке и свинцовым грузом наступает на голые пальцы… от неожиданной боли я вскрикиваю. Контролировать можно ожидаемую боль, но не эту.
- что с тобой, Сандра! Ударилась?!
Но я уже закусив губу, выдираю пальцы ног из-под холодного железа, обдирая их – хорошо хоть, бочка просто вдавила их в грязь! Потом хлещет под забор – подумать только, что творится на шоссе. Он склоняется, я вижу его сильную спину в серебре дождя – хочет посмотреть, что там с ногами, но я отталкиваю его, не до этого. Надо вставить затычки в две бочки. Кричу:
- Поднимай ее, ставь, я щас!

Когда я уже снова тут, он, сопя, водружает бочку на место. Дождь скребет водяными усами по ее облезлому боку. Господи, как все у нас убого. Машу ему рукой:
- Побежали в дом!
Пока мы добегаем до двери, пока я справляюсь с задвижкой двери, на нас сбегают потоки воды, окончательно довершая процесс мытья… И во уже наши чистые босые ноги шлепают по коричневым половицам. В доме тепло и сухо; нагретый солнцем за день, он хранит его, не пускает сырость. Остатки дыми и гари выветрились.  Место у печки хранит следы недавнего ЧП: ширма оборвана, лежит на полу, газовая печка опрокинута, валяется обгоравший чайник, топчан деда накренился – сломана одна ножка… Я пробегаю к форточке, у которой собралась лужица воды, прикрываю ее… и только тут понимаю, что я почти голая… платье так прилипло к моему телу, что на груди даже обрисовались кончики… я заскакиваю в свою комнатку, стиснув зубы и кричу ему: «джинсы снимай!»
И вот когда я, переступая дрожащими ногами на полу, стаскиваю с себя эту насквозь мокрую тряпку и понимаю, что сейчас уже действительно голая, стою в свой комнатке с топчаном и шкафчиком с книгами – вполоборота, и в старом мутноватом зеркале вижу и свою выпуклую острую грудь, и худой живот, и мокрые волосы в самом низу…
Вот у я понимаю, что от сквозняка дверка моей комнаты приоткрылась – он стоит посреди нее  с этим бесформенным комом джинсов в руках – и бледным лицом своими – не глазами, а даже лицом, СМОТРИТ В ЭТУ ЩЕЛЬ.

Что я делаю… где я? Господи, да я же лежу перед ним голая совсем. Отворачиваюсь спиной к нему, говорю:
- Отвернись… или эта… иди в комнату, я оденусь, вот.
Да, это было бы здорово… вот так и ходить… и просто прикасаться друг к другу… но меня душит ТО воспоминание… НЕТ!!! Нет. Не надо. Не сейчас. Пусть он уйдет… но недалеко… Я хочу одеться. Я сгорю от стыда, и от желания и от стыда за желание… я же все-таки руки распустила, дура!!! Нет. Не сейчас. Я очень надеюсь, что он уйдет из комнаты, я завернусь в халат – глупо, халат медицинский, купила месяц назад в Судаке, в комиссионке, но он показался мне… он не белый, он фланелевый, бирюзовый такой. Он уйдет… и я посижу, и он снова расскажет мне про кофе… он красиво рассказывает… НО НЕ СЕЙЧАС!!!
И выпьем кофе и он потанцует… со мной... как во дворе... поучит меня… сдвинем стол и топчаны, поучит… только музыки нет. Ладно. Танцевать можно и так.

Только бы этот вечер тянулся долго, долго, долго… Мне стыдно и больно. Стыдно за то, свое невольное движение, когда я потянулась к его плавкам; и больно, что я его обидела… выгнав из комнаты… или как? Но я не могу, не могу, сейчас. И все это время, пока он играет на гитаре, пока он сварил мне кофе по хозяйски поправил порванную ширму, я думаю – как повиниться?
И вот, когда мы начинаем танцевать, да именно так! – я прерываю движение резко и убегаю в свою комнату. Сама-то я натянула тогда шорты – обрезанные джинсы и топик из жамканной ткани, который удобно носить на голое тело – грудь не видна. Или так мне только кажется? А мне его хочется увидеть сейчас не в обычном, нежэинсах или еще чем-то...
…так вот, я заскакиваю в комнату, быстро роюсь в шкафу и вылетаю уже со свертком в руках.
- Вот – говорю я – Это такая штука… - протягиваю сверток – Ты одень… Это клево. Саронг называется.

И вот в танце я похоже, совсем отрубаюсь. Короче, я помню, что я ему говорила, что завтра надо сходить в горы, нарвать дикого лука для маринада - дед с рыбой вот-вот придет, и камней-голышей прихватить с пляжа, с Чортовой бухты. И все! А пришла утром в себя - так и лежу одетая на своей кровати в комнате, и укрыта простыней. Он меня, видимо, подхватил на руки и отнес.
А еще что-то такое на среднем пальце левой ноги. Я потягиваюсь, сонно протягиваю руку... И уже сев на кровати, смотрю с удивлением - прямо на след вчерашних ссадин, уже затянушихся, надето тонкое колечко! Золотое?!

Отредактировано Сандра (2008-03-04 23:13:52)

Не фига себе, вот я отрубилась вчера! Сначала испугалась, а потом вижу - лежу одетая. Совсем... Молодец, значит, Просто отнес. Я тихонько переоделась в свой халатик "олимпийский" (мама когда-то с Олимпиады привезла!) и бегом по дорожке к морю. Купаться, только купаться! На крыльях через шоссе, потом по траве-колючке. И в любимой бухте Белка с камня горбун - хабах туда, в море!!!
Ну, потом вернулась. Вожусь с этой плиткой, завариваю кофе. немного корицы и соли... так научили... сзади - шорох. Проснулся гость!